Они кричали, рычали звери. И ночь вторила вервольфом им. Они друг друга подрали, съели, урча, тащили друг с друга нервы, от боли горький пуская дым. Они бродили по переулкам и вили логова во дворах, и то, несчастное, билось гулко, под чьим-то свитером, чьей-то курткой и замирало в чужих губах. Да, губы в губы, губами слушать, тут губы-шея, тут губы-уши, тут губы-бьется-сильнее-глуше, тут ногти в шею и по плечам. И дышат, дышат - не задохнуться, один лишь выдох как сотня унций, луна дробится на многолунцы, и солнце - жаркое, как очаг.
Потом сидят обреченно-мерзло и держат руки в тугом замке. Свое, больное, наружу рвется, но оба сильны, стойки как горцы. И вдруг к нему она повернется и жадно всхлипнет в его руке.
И тут замрет он. И как он взвоет! И тут полезет его живое, его бессильное "что с тобою" ужасным эхом в его ушах.
Сидит и воет, ее качая. В себя ввывает ее печали. Мы будем, слышишь? Я обещаю.
Не отпущу тебя ни на шаг.
(c)
Потом сидят обреченно-мерзло и держат руки в тугом замке. Свое, больное, наружу рвется, но оба сильны, стойки как горцы. И вдруг к нему она повернется и жадно всхлипнет в его руке.
И тут замрет он. И как он взвоет! И тут полезет его живое, его бессильное "что с тобою" ужасным эхом в его ушах.
Сидит и воет, ее качая. В себя ввывает ее печали. Мы будем, слышишь? Я обещаю.
Не отпущу тебя ни на шаг.
(c)